е надписи: "Без доклада не входить", "Приема нет", "Своим посеще-
нием ты мешаешь занятому человеку" и "Береги чужое время".
Там, где нельзя поставить барьера или рогатки, перевернуть скамейку
или вывесить заградительную надпись, - там протягиваются веревки. Протя-
гиваются они по вдохновению, в самых неожиданных местах. Если они протя-
нуты на высоте человеческой груди, дело ограничивается легким испугом и
несколько нервным смехом. Протянутая же на высоте лодыжки, веревка может
искалечить человека.
К черту двери! К черту очереди у театральных подъездов! Разрешите
войти без доклада! Разрешите выйти с футбольного поля с целым позвоноч-
ником! Умоляю снять рогатку, поставленную нерадивым управдомом у своей
развороченной панели! Вон перевернутые скамейки! Поставьте их на место!
В сквере приятно сидеть именно ночью. Воздух чист, и в голову лезут ум-
ные мысли!

Не об этом думала мадам Грицацуева, сидя на лестнице у запертой стек-
лянной двери в самой середине Дома Народов. Она думала о своей вдовьей
судьбе, изредка вздремывала и ждала утра. Из освещенного коридора, через
стеклянную дверь, на вдову лился желтый свет электрических плафонов. Пе-
пельный утренний свет проникал сквозь окна лестничной клетки.
Был тихий час, когда утро еще молодо и чисто. В этот час Грицацуева
услышала шаги в коридоре. Вдова живо поднялась и прилипла к стеклу. В
конце коридора сверкнул голубой жилет. Малиновые башмаки были запорошены
штукатуркой. Ветреный сын турецко-подданного, стряхивая с пиджака пылин-
ку, приближался к стеклянной двери.
- Суслик! - позвала вдова. - Су-у-услик!
Она дышала на стекло с невыразимой нежностью. Стекло затуманилось,
пошло радужными пятнами. В тумане и радугах сияли голубые и малиновые
призраки.
Остап не услышал кукования вдовы. Он почесывал спину и озабоченно
крутил головой. Еще секунда, и он пропал бы за поворотом.
Со стоном "товарищ Бендер" бедная супруга забарабанила по стеклу. Ве-
ликий комбинатор обернулся.
- А, - сказал он, видя, что отделен от вдовы закрытой дверью, - вы
тоже здесь?
- Здесь, здесь, - твердила вдова радостно.
- Обними же меня, моя радость, мы так долго не виделись, - пригласил
технический директор.
Вдова засуетилась. Она подскакивала за дверью, как чижик в клетке.
Притихшие за ночь юбки снова загремели. Остап раскрыл объятия.
- Что же ты не идешь, моя гвинейская курочка*. Твой тихоокеанский пе-
тушок так устал на заседании Малого Совнаркома*.
Вдова была лишена фантазии.
- Суслик, - сказала она в пятый раз. - Откройте мне дверь, товарищ
Бендер.
- Тише, девушка! Женщину украшает скромность. К чему эти прыжки?
Вдова мучилась.
- Ну, чего вы терзаетесь? - спрашивал Остап. - Что вам мешает жить?
- Сам уехал, а сам спрашивает!
И вдова заплакала.
- Утрите ваши глазки, гражданка. Каждая ваша слезинка - это молекула
в космосе.
- А я ждала, ждала, торговлю закрыла. За вами поехала, товарищ Бен-
дер...
- Ну, и как вам теперь живется на лестнице? Не дует?
Вдова стала медленно закипать, как большой монастырский самовар.
- Изменщик! - выговорила она, вздрогнув.
У Остапа было еще немного свободного времени. Он защелкал пальцами и,
ритмично покачиваясь, тихо пропел:
- Частица черта в нас заключена подчас! И сила женских чар родит в
груди пожар*!..
- Чтоб тебе лопнуть! - пожелала вдова по окончании танца. - Браслет
украл, мужнин подарок. А стуло зачем забрал?!
- Вы, кажется, переходите на личности? - заметил Остап холодно.
- Украл, украл! - твердила вдова.
- Вот что, девушка, зарубите на своем носике, что Остап Бендер никог-
да ничего не крал.
- А ситечко кто взял?
- Ах, ситечко! Из вашего неликвидного фонда? И это вы считаете кра-
жей? В таком случае наши взгляды на жизнь диаметрально противоположны.
- Унес, - куковала вдова.
- Значит, если молодой, здоровый человек позаимствовал у провинци-
альной бабушки ненужную ей, по слабости здоровья, кухонную принадлеж-
ность, то, значит, он вор? Так вас прикажете понимать?
- Вор, вор.
- В таком случае нам придется расстаться. Я согласен на развод.
Вдова кинулась на дверь. Стекла задрожали. Остап понял, что пора ухо-
дить.
- Обниматься некогда, - сказал он, - прощай, любимая! Мы разошлись,
как в море корабли*.
- Каррраул! - завопила вдова.
Но Остап уже был в конце коридора. Он встал на подоконник, тяжело
спрыгнул на влажную после ночного дождя землю и скрылся в блистающих
физкультурных садах.
На крики вдовы набрел проснувшийся сторож. Он выпустил узницу, приг-
розив штрафом.

Глава XXXI. Автор гаврилиады*

Когда мадам Грицацуева покидала негостеприимный стан канцелярий, к
Дому Народов уже стекались служащие самых скромных рангов: курьеры, вхо-
дящие и исходящие барышни*, сменные телефонистки, юные помощники счето-
водов и бронеподростки*.
Среди них двигался Никифор Ляпис, молодой человек с бараньей причес-
кой и неустрашимым взглядом. Невежды, упрямцы и первичные посетители
входили в Дом Народов с главного подъезда. Никифор Ляпис проник в здание
через амбулаторию. В Доме Народов он был своим человеком и знал кратчай-
шие пути к оазисам, где брызжут светлые ключи гонорара под широколист-
венной сенью ведомственных журналов*.
Прежде всего Никифор Ляпис пошел в буфет. Никелированная касса сыгра-
ла матчиш и выбросила три чека. Никифор съел варенец, вскрыв запечатан-
ный бумагой стакан, кремовое пирожное, похожее на клумбочку. Все это он
запил чаем. Потом Ляпис неторопливо стал обходить свои владения*.
Первый визит он сделал в редакцию ежемесячного охотничьего журнала
"Герасим и Муму". Товарища Наперникова еще не было, и Никифор Ляпис дви-
нулся в "Гигроскопический вестник", еженедельный рупор, посредством ко-
торого работники фармации общались с внешним миром.
- Доброе утро" - сказал Никифор. - Написал замечательные стихи.
- О чем? - спросил начальник литстранички. - На какую тему? Ведь вы
же знаете, Трубецкой*, что у нас журнал...
Начальник для более тонкого определения сущности "Гигроскопического
вестника" пошевелил пальцами.
Трубецкой-Ляпис посмотрел на свои брюки из белой рогожки*, отклонил
корпус назад и певуче сказал:
- "Баллада о гангрене".
- Это интересно, - заметила гигроскопическая персона, - давно пора в
популярной форме проводить идеи профилактики.
Ляпис немедленно задекламировал:

Страдал Гаврила от гангрены,
Гаврила от гангрены слег...*

Дальше тем же молодецким четырехстопным ямбом рассказывалось о Гаври-
ле, который по темноте своей не пошел вовремя в аптеку и погиб из-за то-
го, что не смазал ранку йодом.
- Вы делаете успехи, Трубецкой, - одобрил редактор, - но хотелось бы
еще больше... Вы понимаете?
Он задвигал пальцами, но страшную балладу взял, обещав уплатить во
вторник.
В журнале "Будни морзиста" Ляписа встретили гостеприимно.
- Хорошо, что вы пришли, Трубецкой. Нам как раз нужны стихи. Только
быт, быт, быт. Никакой лирики. Слышите, Трубецкой? Что-нибудь из жизни
потельработников* и вместе с тем, вы понимаете?..
- Вчера я именно задумался над бытом потельработников. И у меня выли-
лась такая поэма. Называется "Последнее письмо". Вот...

Служил Гаврила почтальоном,
Гаврила письма разносил...

История о Гавриле была заключена в семьдесят две строки. В конце сти-
хотворения письмоносец Гаврила, сраженный пулей фашиста, все же достав-
ляет письмо по адресу.
- Где же происходило дело? - спросили Ляписа.
Вопрос был законный. В СССР нет фашистов, а за границей нет Гаврил,
членов союза работников связи.
- В чем дело? - сказал Ляпис. - Дело происходит, конечно, у нас, а
фашист переодетый.
- Знаете, Трубецкой, напишите лучше нам о радиостанции*.
- А почему вы не хотите почтальона?
- Пусть полежит. Мы его берем условно.
Погрустневший Никифор Ляпис-Трубецкой пошел снова в "Герасим и Муму".
Наперников уже сидел за своей конторкой. На стене висел сильно увеличен-
ный портрет Тургенева в пенсне, болотных сапогах и двустволкой напере-
вес. Рядом с Наперниковым стоял конкурент Ляписа - стихотворец из приго-
рода.
Началась старая песня о Гавриле, но уже с охотничьим уклоном. Творе-
ние шло под названием - "Молитва браконьера".

Гаврила ждал в засаде зайца,
Гаврила зайца подстрелил.

- Очень хорошо! - сказал добрый Наперников. - Вы, Трубецкой, в этом
стихотворении превзошли самого Энтиха*. Только нужно кое-что исправить.
Первое - выкиньте с корнем "молитву".
- И зайца, - сказал конкурент.
- Почему же зайца? - удивился Наперников.
- Потому что не сезон.
- Слышите, Трубецкой, измените и зайца.
Поэма в преображенном виде носила название "Урок браконьеру", а зайцы
были заменены бекасами. Потом оказалось, что бекасов тоже не стреляют
летом. В окончательной форме стихи читались: "Гаврила ждал в засаде пти-
цу, Гаврила птицу подстрелил"... и так далее.
После завтрака в столовой Ляпис снова принялся за работу. Белые его
брюки мелькали в темноте коридоров. Он входил в редакции и продавал мно-
голикого Гаврилу.
В "Кооперативную флейту" Гаврила был сдан под названием "Эолова флей-
та".

Служил Гаврила за прилавком,
Гаврила флейтой торговал...

Простаки из толстого журнала "Лес, как он есть" купили у Ляписа не-
большую поэму "На опушке". Начиналась она так:

Гаврила шел кудрявым лесом,
Бамбук Гаврила порубал.

Последний за этот день Гаврила занимался хлебопечением. Ему нашлось
место в редакции "Работника булки". Поэма носила длинное и грустное наз-
вание: "О хлебе, качестве продукции и о любимой"*. Поэма посвящалась за-
гадочной Хине Члек*. Начало было по-прежнему эпическим:

Служил Гаврила хлебопеком,
Гаврила булку испекал...

Посвящение, после деликатной борьбы, выкинули.
Самое печальное было то, что Ляпису денег нигде не дали. Одни обещали
дать во вторник, другие в четверг или пятницу, третьи через две недели.
Пришлось идти занимать деньги в стан врагов - туда, где Ляписа никогда
не печатали.
Ляпис спустился с пятого этажа на второй и вошел в секретариат "Стан-
ка". На его несчастье, он сразу же столкнулся с работягой Персицким.
- А! - воскликнул Персицкий. - Ляпсус!
- Слушайте, - сказал Никифор Ляпис, понижая голос, - дайте три рубля.
Мне "Герасим и Муму" должен кучу денег.
- Полтинник я вам дам. Подождите. Я сейчас приду.
И Персицкий вернулся, приведя с собой десяток сотрудников "Станка".
Завязался общий разговор.
- Ну, как торговля? - спрашивал Персицкий.
- Написал замечательные стихи!
- Про Гаврилу? Что-нибудь крестьянское? Пахал Гаврила спозаранку,
Гаврила плуг свой обожал?
- Что Гаврила? Ведь это же халтура! - защищался Ляпис. - Я написал о
Кавказе.
- А вы были на Кавказе?
- Через две недели поеду.
- А вы не боитесь, Ляпсус? Там же шакалы!
- Очень меня это пугает! Они Кавказе не ядовитые!
После этого ответа все насторожились
- Скажите, Ляпсус, - спросил Персицкий, - какие, по-вашему, шакалы?
- Да знаю я, отстаньте!
- Ну, скажите, если знаете!
- Ну, такие... В форме змеи.
- Да, да, вы правы, как всегда. По-вашему, ведь седло дикой козы по-
дается к столу вместе со стременами.
- Никогда я этого не говорил! - закричал Трубецкой.
- Вы не говорили. Вы писали. Мне Наперников говорил, что вы пытались
ему всучить такие стишата в "Герасим и Муму", якобы из быта охотников.
Скажите по совести, Ляпсус, почему вы пишете о том, чего вы в жизни не
видели и о чем не имеете ни малейшего представления? Почему у вас в сти-
хотворении "Кантон" пеньюар - это бальное платье? Почему?!
- Вы - мещанин, - сказал Ляпис хвастливо.
- Почему в стихотворении "Скачки на приз Буденного" жокей у вас затя-
гивает на лошади супонь и после этого садится на облучок? Вы видели ког-
да-нибудь супонь?
- Видел.
- Ну, скажите, какая она?
- Оставьте меня в покое. Вы псих.
- А облучок видели? На скачках были?
- Не обязательно всюду быть, - кричал Ляпис, - Пушкин писал турецкие
стихи и никогда не был в Турции.
- О, да, Эрзерум ведь находится в Тульской губернии.
Ляпис не понял сарказма. Он горячо продолжал:
- Пушкин писал по материалам. Он прочел историю пугачевского бунта*,
а потом написал. А мне про скачки все рассказал Энтих*.
После этой виртуозной защиты Персицкий потащил упирающегося Ляписа в
соседнюю комнату. Зрители последовали за ними. Там на стене висела
большая газетная вырезка, обведенная траурной каймой*.
- Вы писали этот очерк в "Капитанском мостике"?
- Я писал.
- Это, кажется, ваш первый опыт в прозе? Поздравляю вас! "Волны пере-
катывались через мол и падали вниз стремительным домкратом"*... Ну, и
удружили же вы "Капитанскому мостику". Мостик теперь долго вас не забу-
дет, Ляпис!
- В чем дело?
- Дело в том, что... Вы знаете, что такое домкрат?
- Ну, конечно, знаю, оставьте меня в покое...
- Как вы себе представляете домкрат? Опишите своими словами.
- Такой... Падает, одним словом.
- Домкрат падает. Заметьте все. Домкрат стремительно падает. Подожди-
те, Ляпсус, я вас сейчас принесу полтинник. Не пускайте его.
Но и на этот раз полтинник выдан не был. Персицкий притащил из спра-
вочного бюро двадцать первый том Брокгауза от Домиции до Евреинова. Меж-
ду Домицием, крепостью в великом герцогстве Мекленбург-Шверинском, и
Доммелем, рекой в Бельгии и Нидерландах, было найдено искомое слово.
- Слушайте! "Домкрат (нем. Daumkraft) - одна из машин для поднятия
значительных тяжестей. Обыкновенный простой Д., употребляемый для подня-
тия экипажей и т. п., состоит из подвижной зубчатой полосы, которую зах-
ватывает шестерня, вращаемая с помощью рукоятки". И так далее и далее.
"Джон Диксон в 1879 г. установил на место обелиск, известный под назва-
нием "Иглы Клеопатры", при помощи четырех рабочих, действовавших че-
тырьмя гидравлическими Д.". И этот прибор, по-вашему, обладает способ-
ностью стремительно падать? Значит, усидчивые Брокгауз с Ефроном обманы-
вали человечество в течение пятидесяти лет? Почему вы халтурите, вместо
того чтобы учиться? Ответьте!
- Мне нужны деньги.
- Но у вас же их никогда нет. Вы ведь вечно рыщете за полтинником.
- Я купил много мебели и вышел из бюджета.
- И много вы купили мебели? Вам за вашу халтуру платят столько,
сколько она стоит, - грош.
- Хороший грош! Я такой стул купил на аукционе...
- В форме змеи?
- Нет. Из дворца. Но меня постигло несчастье. Вчера я вернулся ночью
домой...
- От Хины Члек? - закричали присутствующие в один голос.
- Хина!.. С Хиной я сколько времени уже не живу. Возвращался я с дис-
пута Маяковского*. Прихожу. Окно открыто. Ни Хунтова, ни Ибрагима дома
нет. И я сразу почувствовал, что что-то случилось.
- Уй-юй-юй! - сказал Персицкий, закрывая лицо руками. - Я чувствую,
товарищи, что у Ляпсуса украли его лучший "шедевр" - Гаврила дворником
служил, Гаврила в дворники нанялся.
- Дайте мне договорить. Удивительное хулиганство! Ко мне в комнату
залезли какие-то негодяи и распороли всю обшивку стула. Может быть,
кто-нибудь займет пятерку на ремонт?
- Для ремонта сочините нового Гаврилу. Я вам даже начало могу ска-
зать. Подождите, подождите... Сейчас... Вот! Гаврила стул купил на рын-
ке, был у Гаврилы стул плохой. Скорее запишите. Это можно с прибылью
продать в "Голос комода"... Эх, Трубецкой, Трубецкой*!.. Да, кстати,
Ляпсус, почему вы Трубецкой? Никифор Трубецкой? Почему вам не взять
псевдоним еще получше? Например, Долгорукий! Никифор Долгорукий! Или Ни-
кифор Валуа*? Или еще лучше - гражданин Никифор Сумароков-Эльстон? Если
у вас случится хорошая кормушка, сразу три стишка в "Гермуму", то выход
из положения у вас блестящий. Один бред подписывается Сумароковым, дру-
гая макулатура - Эльстоном, а третья - Юсуповым*... Эх вы, халтурщик!..
Держите его, товарищи! Я расскажу ему замечательную историю. Вы, Ляпсус,
слушайте! При вашей профессии это полезно.
По коридору разгуливали сотрудники, поедая большие, как лапти, бу-
терброды. Был перерыв для завтрака. Бронеподростки гуляли парочками. Из
комнаты в комнату бегал Авдотьев, собирая друзей автомобиля на экстрен-
ное совещание. Но почти все друзья автомобиля сидели в секретариате и
слушали Персицкого, который рассказывал историю, услышанную им в общест-
ве художников.
Вот эта история.

Рассказ о несчастной любви

В Ленинграде, на Васильевском острове, на Второй линии, жила бедная
девушка с большими голубыми глазами. Звали ее Клотильдой.
Девушка любила читать Шиллера в подлиннике, мечтать, сидя на парапете
невской набережной, и есть за обедом непрожаренный бифштекс.
Но девушка была бедна. Шиллера было очень много, а мяса совсем не бы-
ло. Поэтому, а еще и потому, что ночи были белые, Клотильда влюбилась.
Человек, поразивший ее своей красотой, был скульптором. Мастерская его
помещалась у Новой Голландии*.
Сидя на подоконнике, молодые люди смотрели в черный канал и целова-
лись. В канале плавали звезды, а может быть, и гондолы. Так, по крайней
мере, казалось Клотильде.
- Посмотри, Вася, - говорила девушка, - это Венеция! Зеленая заря
светит позади черно-мраморного замка.
Вася не снимал своей руки с плеча девушки. Зеленое небо розовело, по-
том желтело, а влюбленные все не покидали подоконника.
- Скажи, Вася, - говорила Клотильда, - искусство вечно?
- Вечно, - отвечал Вася, - человек умирает, меняется климат, появля-
ются новые планеты, гибнут династии, но искусство неколебимо. Оно вечно.
- Да, - говорила девушка, - Микель-Анджело...
- Да, - повторял Вася, вдыхая запах ее волос, - Пракситель!..
- Канова!..
- Бенвенуто Челлини!..
И опять кочевали по небу звезды, тонули в воде канала и туберкулезно
светили к утру.
Влюбленные не покидали подоконника. Мяса было совсем мало. Но сердца
их были согреты именами гениев.
Днем скульптор работал. Он ваял бюсты. Но великой тайной были покрыты
его труды. В часы работы Клотильда не входила в мастерскую. Напрасно она
умоляла:
- Вася, дай посмотреть мне, как ты творишь!
Но он был непреклонен. Показывая на бюст, покрытый мокрым холстом, он
говорил ей:
- Еще не время, Клотильда, еще не время. Счастье, слава и деньги ожи-
дают нас в передней. Пусть подождут.
Плыли звезды...
Однажды счастливой девушке подарили контрамарку в кино. Шла картина
под названием "Когда сердце должно замолчать". В первом ряду, перед са-
мым экраном, сидела Клотильда. Воспитанная на Шиллере и любительской
колбасе, девушка была необычайно взволнована всем виденным.
"Скульптор Ганс ваял бюсты. Слава шла к нему большими шагами. Жена
его была прекрасна. Но они поссорились. В гневе прекрасная женщина раз-
била молотком бюст - великое творение скульптора Ганса, над которым он
трудился три года. Слава и богатство погибли под ударом молотка. Горе
Ганса было безысходным. Он повесился, но раскаявшаяся жена вовремя выну-
ла его из петли. Затем она быстро сбросила свои одежды.
- Лепи меня! - воскликнула она. - Нет на свете тела, прекраснее мое-
го.
- О! - возразил Ганс. - Как я был слеп!
И он, охваченный вдохновением, изваял статую жены. И это была такая
статуя, что мир задрожал от радости. Ганс и его прекрасная жена просла-
вились и были счастливы до гроба".
Клотильда шла в Васину мастерскую. Все смешалось в ее душе. Шиллер и
Ганс, звезды и мрамор, бархат и лохмотья*...
- Вася! - окликнула она.
Он был в мастерской. Он лепил свой дивный бюст - человека с длинными
усами и в толстовке. Лепил он его с фотографической карточки.