ый стол, уж
будь так добра... И один этот стул возьмите, дворник. Я возьму один из
этих двух стульев. Я думаю, что имею на это право?..
Эрнест Павлович связал свои вещи в большой узел, завернул сапоги в
газету и повернулся к дверям.
- У тебя вся спина белая, - сказала Эллочка граммофонным голосом.
- До свиданья, Елена.
Он ждал, что жена хоть в этом случае воздержится от обычных металли-
ческих словечек. Эллочка также почувствовала всю важность минуты. Она
напряглась и стала искать подходящие для разлуки слова. Они быстро наш-
лись.
- Поедешь в таксо? Кр-расота.
Инженер лавиной скатился по лестнице.
Вечер Эллочка провела с Фимой Собак. Они обсуждали необычайно важное
событие, грозившее опрокинуть мировую экономику.
- Кажется, будут носить длинное и широкое, - говорила Фима, по-кури-
ному окуная голову в плечи.
- Мрак!
И Эллочка с уважением посмотрела на Фиму Собак. Мадмуазель Собак слы-
ла культурной девушкой - в ее словаре было около ста восьмидесяти слов.
При этом ей было известно одно такое слово, которое Эллочке даже не мог-
ло присниться. Это было богатое слово - гомосексуализм*. Фима Собак, не-
сомненно, была культурной девушкой.
Оживленная беседа затянулась далеко за полночь.

В десять часов утра великий комбинатор вошел в Варсонофьевский переу-
лок. Впереди бежал давешний беспризорный мальчик. Мальчик указал дом.
- Не врешь?
- Что вы, дядя... Вот сюда, в парадное.
Бендер выдал мальчику честно заработанный рубль.
- Прибавить надо, - сказал мальчик по-извозчичьи.
- От мертвого осла уши. Получишь у Пушкина. До свиданья, дефектив-
ный*.
Остап постучал в дверь, совершенно не думая о том, под каким предло-
гом он войдет. Для разговоров с дамочками он предпочитал вдохновение.
- Ого? - спросили из-за двери.
- По делу, - ответил Остап.
Дверь открылась. Остап прошел в комнату, которая могла быть обставле-
на только существом с воображением дятла. На стенах висели кинооткрыточ-
ки, куколки и тамбовские гобелены. На этом пестром фоне, от которого ря-
било в глазах, трудно было заметить маленькую хозяйку комнаты. На ней
был халатик, переделанный из толстовки Эрнеста Павловича и отороченный
загадочным мехом.

Остап сразу понял, как вести себя в светском обществе. Он закрыл гла-
за и сделал шаг назад.
- Прекрасный мех! - воскликнул он.
- Шутите! - сказала Эллочка нежно. - Это мексиканский тушкан.
- Быть этого не может. Вас обманули. Вам дали гораздо лучший мех. Это
шанхайские барсы*. Ну да! Барсы! Я узнаю их по оттенку. Видите, как мех
играет на солнце!.. Изумруд! Изумруд!
Эллочка сама красила мексиканского тушкана зеленой акварелью и потому
похвала утреннего посетителя была ей особенно приятна.
Не давая хозяйке опомниться, великий комбинатор вывалил все, что слы-
шал когда-либо о мехах. После этого заговорили о шелке, и Остап обещал
подарить очаровательной хозяйке несколько сот шелковых коконов, приве-
зенных ему председателем ЦИК Узбекистана.
- Вы парниша что надо, - заметила Эллочка в результате первых минут
знакомства.
- Вас, конечно, удивит ранний визит незнакомого мужчины.
- Хо-хо.
- Но я к вам по одному деликатному делу.
- Шутите.
- Вы вчера были на аукционе и произвели на меня необыкновенное впе-
чатление.
- Хамите!
- Помилуйте! Хамить такой очаровательной женщине бесчеловечно.
- Жуть!
Беседа продолжалась дальше в таком же, дающем в некоторых случаях чу-
десные плоды, направлении. Но комплименты Остапа раз от разу становились
все водянистее и короче. Он заметил, что второго стула в комнате не бы-
ло. Пришлось нащупывать след исчезнувшего стула. Перемежая свои расспро-
сы цветистой восточной лестью, Остап узнал о событиях прошедшего вечера
в Эллочкиной жизни.
"Новое дело, - подумал он, - стулья расползаются, как тараканы".
- Милая девушка, - неожиданно сказал Остап, - продайте мне этот стул.
Он мне очень нравится. Только вы с вашим женским чутьем могли выбрать
такую художественную вещь. Продайте, девочка, я вам дам семь рублей.
- Хамите, парниша, - лукаво сказала Эллочка.
- Хо-хо, - втолковывал Остап.
"С ней нужно действовать на обмен", - решил он.
- Вы знаете, сейчас в Европе и в лучших домах Филадельфии возобновили
старинную моду - разливать чай через ситечко. Необычайно эффектно и
очень элегантно.
Эллочка насторожилась.
- У меня как раз знакомый дипломат приехал из Вены и привез в пода-
рок. Забавная вещь.
- Должно быть, знаменито, - заинтересовалась Эллочка.
- Ого! Хо-хо! Давайте обменяемся. Вы мне стул, а я вам ситечко. Хоти-
те?

И Остап вынул из кармана маленькое позолоченное ситечко.
Солнце каталось в ситечке, как яйцо. По потолку сигали зайчики. Нео-
жиданно осветился темный угол комнаты. На Эллочку вещь произвела такое
же неотразимое впечатление, какое производит старая банка из-под консер-
вов на людоеда Мумбо-Юмбо. В таких случаях людоед кричит полным голосом,
Эллочка же тихо застонала:
- Хо-хо!
Не дав ей опомниться, Остап положил ситечко на стол, взял стул и, уз-
нав у очаровательной женщины адрес мужа, галантно раскланялся.

Глава XXV. Авессалом Владимирович Изнуренков

Для концессионеров началась страдная пора. Остап утверждал, что
стулья нужно ковать, пока они горячи. Ипполит Матвеевич был амнистиро-
ван, хотя время от времени Остап допрашивал его:
- И какого черта я с вами связался? Зачем вы мне, собственно говоря?
Поехали бы себе домой, в загс. Там вас покойники ждут, новорожденные. Не
мучьте младенцев. Поезжайте.
Но в душе великий комбинатор привязался к одичавшему предводителю.
"Без него не так смешно жить", - думал Остап. И он смешливо поглядывал
на Воробьянинова, у которого на голове уже пророс серебряный газончик.
В плане работ инициативе Ипполита Матвеевича было отведено порядочное
место. Как только тихий бывший студент Иванопуло уходил, Бендер вдалбли-
вал компаньону кратчайшие пути к отысканию сокровищ.
Действовать смело. Никого не расспрашивать. Побольше цинизма. Людям
это нравится. Через третьих лиц ничего не предпринимать. Дураков больше
нет. Никто для вас не станет таскать бриллианты из чужого кармана. Но и
без уголовщины. Кодекс мы должны чтить*.
И тем не менее розыски шли без особенного блеска. Мешали Уголовный
кодекс и огромное количество буржуазных предрассудков, сохранившихся у
обитателей столицы. Они, например, терпеть не могли ночных визитов через
форточку. Приходилось работать только легально.
В комнате студента Иванопуло в день посещения Остапом Эллочки Щукиной
появилась мебель. Это был стул, обмененный на чайное ситечко, - третий
по счету трофей экспедиции. Давно уже прошло то время, когда охота за
бриллиантами вызывала в компаньонах мощные эмоции, когда они рвали
стулья когтями и грызли их пружины.
- Даже если в стульях ничего нет, - говорил Остап, - считайте, что мы
заработали десять тысяч по крайней мере. Каждый вскрытый стул прибавляет
нам шансы. Что из того, что в дамочкином стуле ничего нет? Из-за этого
не надо его ломать. Пусть Иванопуло помеблируется. Нам же приятнее.
В тот же день концессионеры выпорхнули из розового домика и разошлись
в разные стороны. Ипполиту Матвеевичу был поручен блеющий незнакомец с
Садово-Спасской, дано 25 рублей на расходы, велено в пивные не заходить
и без стула не возвращаться. На себя великий комбинатор взял Эллочкиного
мужа.

Ипполит Матвеевич пересек город на автобусе №6. Трясясь на кожаной
скамеечке и взлетая под самый лаковый потолок кареты, он думал о том,
как узнать фамилию блеющего гражданина, под каким предлогом к нему вой-
ти, что сказать первой фразой и как приступить к самой сути.
Высадившись у Красных Ворот, он нашел по записанному Остапом адресу
нужный дом и принялся ходить вокруг да около. Войти он не решался. Это
была старая, грязная московская гостиница, превращенная в жилтоварищест-
во, укомплектованное, судя по обшарпанному фасаду, злостными непла-
тельщиками. Ипполит Матвеевич долго стоял против подъезда, подходил к
нему, затвердил наизусть рукописное объявление с угрозами по адресу
злостных неплательщиков и, ничего не надумав, поднялся на второй этаж. В
коридор выходили отдельные комнаты. Медленно, словно бы он подходил к
классной доске, чтобы доказать не выученную им теорему, Ипполит Матвее-
вич приблизился к комнате №41. На дверях висела на одной кнопке, головой
вниз, визитная карточка цвета заношенного крахмального воротничка:
"Авессалом Владимирович Изнуренков".
В полном затмении Ипполит Матвеевич забыл постучать и открыл дверь,
которая оказалась незапертой, сделал три шага лунатика и очутился посре-
ди комнаты.
- Простите, - сказал он придушенным голосом, - могу я видеть товарища
Изнуренкова?
Авессалом Владимирович не отвечал. Воробьянинов поднял голову и
только теперь увидел, что в комнате никого нет.
По внешнему виду комнаты никак нельзя было определить наклонности ее
хозяина. Ясно было лишь то, что он холост и прислуги у него нет. На по-
доконнике лежала бумажка с колбасными шкурками. Тахта у стены была зава-
лена газетами. На маленькой полочке стояло несколько пыльных книг. Со
стен глядели цветные фотографии котов, котиков и кошечек. Посредине ком-
наты, рядом с грязными, повалившимися на бок ботинками, стоял ореховый
стул. На всех предметах меблировки, в том числе и стуле из старгородско-
го особняка, болтались малиновые сургучные печати. Но Ипполит Матвеевич
не обратил на это внимания. Он сразу же забыл об уголовном кодексе, о
наставлениях Остапа и подскочил к стулу.
В это время газеты на тахте зашевелились. Ипполит Матвеевич испугал-
ся. Газеты поползли и свалились с тахты. Из-под них вышел спокойный ко-
тик. Он равнодушно посмотрел на Ипполита Матвеевича и стал умываться,
захватывая лапкой ухо, щечку и ус.
- Фу, - сказал Ипполит Матвеевич.
И потащил стул к двери. Дверь раскрылась сама. На пороге появился хо-
зяин комнаты - блеющий незнакомец. Он был в пальто, из-под которого вид-
нелись лиловые кальсоны. В руке он держал брюки.
Об Авессаломе Владимировиче Изнуренкове можно было сказать, что дру-
гого такого человека нет во всей республике. Республика ценила его по
заслугам. Он приносил ей большую пользу. И за всем тем он оставался не-
известным, хотя в своем искусстве он был таким же мастером, как Шаляпин
- в пении, Горький - в литературе, Капабланка - в шахматах*, Мельников -
в беге на коньках* и самый носатый, самый коричневый ассириец, занимаю-
щий лучшее место на углу Тверской и Камергерского, - в чистке сапог жел-
тым кремом.
Шаляпин пел. Горький писал большой роман*. Капабланка готовился к
матчу с Алехиным*. Мельников рвал рекорды. Ассириец доводил штиблеты
граждан до солнечного блеска. Авессалом Изнуренков - острил.
Он никогда не острил бесцельно, ради красного словца. Он острил по
заданиям юмористических журналов. На своих плечах он выносил ответствен-
нейшие кампании. Он снабжал темами для рисунков и фельетонов большинство
московских сатирических журналов.
Великие люди острят два раза в жизни. Эти остроты увеличивают их сла-
ву и попадают в историю. Изнуренков выпускал не меньше шестидесяти пер-
воклассных острот в месяц, которые с улыбкой повторялись всеми, и все же
оставался в неизвестности. Если остротой Изнуренкова подписывался рису-
нок, то слава доставалась художнику. Имя художника помещали над рисун-
ком. Имени Изнуренкова не было.
- Это ужасно! - кричал он. - Невозможно подписаться. Под чем я подпи-
шусь? Под двумя строчками?
И он продолжал с жаром бороться с врагами общества: плохими коопера-
торами, растратчиками, Чемберленом и бюрократами. Он уязвлял своими ост-
ротами подхалимов, управдомов, частников, завов, хулиганов, граждан, не
желавших снижать цены*, и хозяйственников, отлынивавших от режима эконо-
мии.

После выхода журналов в свет остроты произносились с цирковой арены,
перепечатывались вечерними газетами без указания источника и преподноси-
лись публике с эстрады "авторами-куплетистами".
Изнуренков умудрялся острить в тех областях, где, казалось, уже ниче-
го смешного нельзя было сказать. Из такой чахлой пустыни, как вздутые
накидки на себестоимость, Изнуренков умудрялся выжать около сотни шедев-
ров юмора. Гейне опустил бы руки, если бы ему предложили сказать что-ни-
будь смешное и вместе с тем общественно полезное по поводу неправильной
тарификации грузов малой скорости; Марк Твен убежал бы от такой темы. Но
Изнуренков оставался на своем посту.
Он бегал по редакционным комнатам, натыкаясь на урны для окурков и
блея. Через десять минут тема была обработана, обдуман рисунок и приде-
лан заголовок.
Увидев в своей комнате человека, уносящего опечатанный стул, Авесса-
лом Владимирович взмахнул только что выглаженными у портного брюками,
подпрыгнул и заклекотал:
- Вы с ума сошли! Я протестую! Вы не имеете права! Есть же, наконец,
закон! Хотя дуракам он и не писан, но вам, может быть, понаслышке из-
вестно, что мебель может стоять еще две недели!.. Я пожалуюсь прокуро-
ру!.. Я за-плачу, наконец!
Ипполит Матвеевич стоял на месте, а Изнуренков сбросил пальто и, не
отходя от двери, натянул брюки на свои полные, как у Чичикова, ноги. Из-
нуренков был толстоват, но лицо имел худое.
Воробьянинов не сомневался, что его сейчас схватят и потащат в мили-
цию. Поэтому он был крайне удивлен, когда хозяин комнаты, справившись со
своим туалетом, неожиданно успокоился.
- Поймите же, - заговорил хозяин примирительным тоном, - ведь я не
могу на это согласиться.
Ипполит Матвеевич на месте хозяина комнаты тоже в конце концов не мог
бы согласиться, чтобы у него среди бела дня крали стулья. Но он не знал,
что сказать, и поэтому молчал.
- Это не я виноват. Виноват сам Музпред*. Да, я сознаюсь. Я не платил
за прокатное пианино восемь месяцев, но ведь я его не продал, хотя сде-
лать это имел полную возможность. Я поступил честно, а они по-жульничес-
ки. Забрали инструмент, да еще подали в суд и описали мебель*. У меня
ничего нельзя описать. Эта мебель - орудие производства*. И стул тоже
орудие производства.
Ипполит Матвеевич начал кое-что соображать.
- Отпустите стул! - завизжал вдруг Авессалом Владимирович. - Слышите?
Вы! Бюрократ!
Ипполит Матвеевич покорно отпустил стул и пролепетал:
- Простите, недоразумение, служба такая.
Тут Изнуренков страшно развеселился. Он забегал по комнате и запел:
"А поутру она вновь улыбалась перед окошком своим, как всегда"*. Он не
знал, что делать со своими руками. Они у него летали. Он начал завязы-
вать галстук и, не довязав, бросил, потом схватил газету и, ничего в ней
не прочитав, кинул на пол.
- Так вы не возьмете сегодня мебель?.. Хорошо!.. Ах! Ах!
Ипполит Матвеевич, пользуясь благоприятно сложившимися обстоя-
тельствами, двинулся к двери.
- Подождите! - крикнул вдруг Изнуренков. - Вы когда-нибудь видели та-
кого кота? Скажите, он в самом деле пушист до чрезвычайности?
Котик очутился в дрожащих руках Ипполита Матвеевича.
- Высокий класс!.. - бормотал Авессалом Владимирович, не зная, что
делать с излишком своей энергии. - Ах!.. Ах!..
Он кинулся к окну, всплеснул руками и стал часто и мелко кланяться
двум девушкам, глядевшим на него из окна противоположного дома. Он топ-
тался на месте и расточал томные ахи.
- Девушки из предместий! Лучший плод!.. Высокий класс!.. Ах!.. А по
утру она вновь улыбалась перед окошком своим, как всегда.
- Так я пойду, гражданин, - глупо сказал главный директор концессии.
- Подождите, подождите! - заволновался вдруг Изнуренков. - Одну мину-
точку!.. Ах!.. А котик? Правда он пушист до чрезвычайности?.. Подожди-
те!.. Я сейчас!..
Он смущенно порылся во всех карманах, убежал, вернулся, ахнул, выгля-
нул из окна, снова убежал и снова вернулся.
- Простите, душечка, - сказал он Воробьянинову, который в продолжение
всех этих манипуляций стоял, сложив руки по-солдатски.
С этими словами он дал предводителю полтинник.
- Нет, нет, не отказывайтесь, пожалуйста. Всякий труд должен быть оп-
лачен.
- Премного благодарен, - сказал Ипполит Матвеевич, удивляясь своей
изворотливости.
- Спасибо, дорогой, спасибо, душечка!..
Идя по коридору, Ипполит Матвеевич слышал доносившиеся из комнаты Из-
нуренкова блеяние, визг, пение и страстные крики.
На улице Воробьянинов вспомнил про Остапа и задрожал от страха.

Эрнест Павлович Щукин бродил по пустой квартире, любезно уступленной
ему на лето приятелем, и решал вопрос: принять ванну или не принимать.
Трехкомнатная квартира помещалась под самой крышей девятиэтажного до-
ма. В квартире, кроме письменного стола и воробьяниновского стула, было
только трюмо. Солнце отражалось в зеркале и резало глаза. Инженер прилег
на письменный стол, но сейчас же вскочил. Все было раскалено.
- Пойду умоюсь, - решил он.
Он разделся, остыл, посмотрел на себя в зеркало и пошел в ванную ком-
нату. Прохлада схватила его. Он влез в ванну, облил себя водой из голу-
бой эмалированной кружки и щедро намылился. Он весь покрылся хлопьями
пены и стал похож на елочного деда.
- Хорошо! - сказал Эрнест Павлович.
Все было хорошо. Стало прохладно. Жены не было. Впереди была полная
свобода. Инженер присел и отвернул кран, чтобы смыть мыло. Кран захлеб-
нулся и стал медленно говорить что-то неразборчивое. Воды не было. Эр-
нест Павлович засунул скользкий мизинец в отверстие крана. Пролилась
тонкая струйка, но больше не было ничего.
Эрнест Павлович поморщился, вышел из ванны, поочередно вынимая ноги,
и пошел к кухонному крану, но там тоже ничего не удалось выдоить.
Эрнест Павлович зашлепал в комнаты и остановился перед зеркалом. Пена
щипала глаза, спина чесалась, мыльные хлопья падали на паркет. Прислу-
шавшись, не идет ли в ванной вода, Эрнест Павлович решил позвать дворни-
ка.
"Пусть хоть он воды принесет, - решил инженер, протирая глаза и мед-
ленно закипая, - а то черт знает что такое".
Он выглянул в окно. На самом дне дворовой шахты играли дети.
- Дворник! - закричал Эрнест Павлович. - Дворник!
Никто не отозвался.
Тогда Эрнест Павлович вспомнил, что дворник живет в парадном, под
лестницей. Он вступил на холодные плитки и, придерживая дверь рукой,
свесился вниз. На площадке была только одна квартира, и Эрнест Павлович
не боялся, что его могут увидеть в странном наряде из мыльных хлопьев.
- Дворник! - крикнул он вниз.
Слово грянуло и с шумом покатилось по ступенькам.
- Гу-гу! - ответила лестница.
- Дворник! Дворник!
- Гум-гум! Гум-гум!
Тут нетерпеливо перебиравший босыми ногами инженер поскользнулся и,
чтобы сохранить равновесие, выпустил из руки дверь. Стена задрожала.
Дверь прищелкнула медным язычком американского замка и затворилась. Эр-
нест Павлович, еще не поняв непоправимости случившегося, потянул дверную
ручку. Дверь не поддалась. Инженер ошеломленно подергал ее еще несколько
раз и прислушался с бьющимся сердцем. Была сумеречная церковная тишина.
Сквозь разноцветные стекла высоченного окна еле пробивался свет.
"Положение", - подумал Эрнест Павлович.
- Вот сволочь! - сказал он двери.
Внизу, как петарды, стали ухать и взрываться человеческие голоса. По-
том, как громкоговоритель, залаяла комнатная собачка. По лестнице толка-
ли вверх детскую колясочку.
Эрнест Павлович трусливо заходил по площадке.
- С ума можно сойти!
Ему показалось, что все это слишком дико, чтобы могло случиться на
самом деле. Он снова подошел к двери и прислушался.