ра-
женную на таблице снедь. Это - нормальный потребитель калорий и витами-
нов - тихий сорокалетний холостяк, служащий в госмагазине галантереи и
трикотажа.
От статистики не скроешься никуда. Она имеет точные сведения не
только о количестве зубных врачей, колбасных шприцев, дворников, киноре-
жиссеров, проституток, соломенных крыш, вдов, извозчиков и колоколов, -
но знает даже, сколько в стране статистиков.
И одного она не знает. Не знает и не может узнать. Она не знает,
сколько в СССР стульев.
Стульев очень много. Последняя статистическая перепись определила
численность населения союзных республик в 143 миллиона человек. Если
отбросить 90 миллионов крестьян, предпочитающих стульям лавки, полати,
завалинки, а на востоке - истертые ковры и паласы, - то все же останется
53 миллиона человек, в домашнем обиходе которых стулья являются предме-
тами первой необходимости. Если же принять во внимание возможные просче-
ты в исчислениях и привычку некоторых граждан Союза сидеть между двух
стульев, то, сократив на всякий случай общее число вдвое, найдем, что
стульев в стране должно быть не менее 26 1/2 миллионов. Для верности от-
кажемся еще от 6 1/2 миллионов. Оставшиеся двадцать миллионов будут чис-
лом минимальным.
Среди этого океана стульев, сделанных из ореха, дуба, ясеня, пали-
сандра, красного дерева и карельской березы, среди стульев еловых и сос-
новых - герои романа должны найти ореховый гамбсовский стул с гнутыми
ножками, таящий в своем, обитом английским ситцем, брюхе сокровища мадам
Петуховой.
Герои романа в одних носках лежали на верхних полках и еще спали,
когда поезд осторожно перешел Оку и, усилив ход, стал приближаться к
Москве.

Неяркое московское небо было обложено по краям лепными облаками.
Трамваи визжали на поворотах так естественно, что, казалось, будто
визжит не вагон, а сам кондуктор, приплюснутый совработниками к табличке
"Курить и плевать воспрещается". Курить и плевать воспрещалось, но тол-
кать кондуктора в живот, дышать ему в ухо и придираться к нему без вся-
кого повода, очевидно, не воспрещалось. И этим спешили воспользоваться
все. Был критический час. Земные и неземные создания спешили на службу.
Мелкая птичья шушера, покрытая первой майской пылью, буянила на де-
ревьях.
У Дома Народов трамваи высаживали граждан и облегченно уносились
дальше.
С трех сторон к Дому Народов подходили служащие и исчезали в трех
подъездах. Дом стоял большим белым пятиэтажным квадратом, прорезанным
тысячью окон. По этажам и коридорам топали ноги секретарей, машинисток,
управделов, экспедиторов с нагрузкой, репортеров, курьерш и поэтов. Весь
служебный люд неторопливо принимался вершить обычные и нужные дела, за
исключением поэтов, которые разносили стихи по редакциям ведомственных
журналов.
Дом Народов был богат учреждениями и служащими. Учреждений было
больше, чем в уездном городе домов. На втором этаже версту коридора за-
нимала редакция и контора большой ежедневной газеты "Станок"*.
Окна редакции выходили на внутренний двор, где по кругу спортивной
площадки носился стриженый физкультурник в голубых трусиках и мягких
туфлях, тренируясь в беге. Еще не загоревшие белые ноги его мелькали
между деревьями.
В редакционных комнатах происходили короткие стычки между сотрудника-
ми. Выясняли очередность ухода в отпуск. С криками: "Бархатный сезон" -
все поголовно сотрудники выражали желание взять отпуск исключительно в
августе.

Когда председатель месткома был доведен претензиями до изнурения, ре-
портер Персицкий с сожалением оторвался от телефона, по которому узнавал
о достижениях акционерного общества "Меринос"*, и заявил:
- А я не поеду в августе. Запишите меня на июнь. В августе малярия.
- Ну вот и хорошо, - сказал председатель.
Но тут все сотрудники тоже перенесли свои симпатии на июнь.
Председатель в раздражении бросил список и ушел.
К Дому Народов подъехал на извозчике модный писатель Агафон Шахов*.
Стенной спиртовой термометр показывал 18 градусов тепла, на Шахове было
мохнатое демисезонное пальто, белое кашне, каракулевая шапка с проседью
и большие полуглубокие калоши - Агафон Шахов заботливо оберегал свое
здоровье.
Лучшим украшением лица Агафона Шахова была котлетообразная бородка.
Полные щеки цвета лососиного мяса были прекрасны. Глаза смотрели почти
мудро. Писателю было под сорок.
Писать и печататься он начал с 15 лет, но только в позапрошлом году к
нему пришла большая слава. Это началось тогда, когда Агафон Шахов стал
писать романы с психологией и выносить на суд читателя разнообразные
проблемы. Перед читателями, а главным образом, читательницами замелькали
проблемы в красивых переплетах, с посвящениями на особой странице: "Со-
ветской молодежи", "Вузовцам московским посвящаю", "Молодым девушкам".
Проблемы были такие: пол и брак, брак и любовь, любовь и пол, пол и
ревность, ревность и любовь, брак и ревность. Спрыснутые небольшой дозой
советской идеологии, романы получили обширный сбыт. С тех пор Шахов стал
часто говорить, что его любят студенты. Однако вечно питаться браком и
ревностью оказалось затруднительным. Критика зашипела и стала обращать
внимание писателя на узость его тем. Шахов испугался. И погрузился в га-
зеты. В страхе он сел было за роман, трактующий о снижении накладных
расходов, и даже написал восемьдесят страниц в три дня. Но в развернув-
шуюся любовную передрягу ответственного работника с тремя дамочками не
смог вставить ни одного слова о снижении накладных расходов. Пришлось
бросить. Однако восьмидесяти страниц было жалко, и Шахов быстро перешел
на проблему растрат. Ответственный работник был обращен в кассира, а да-
мочки оставлены. Над характером кассира Шахов потрудился и наградил его
страстями римского императора Нерона.
Роман был написан в две недели и через полтора месяца увидел свет.
Слезши с извозчика у Дома Народов, Шахов любовно ощупал в кармане но-
венькую книжку и пошел в подъезд. По дороге писатель все время посматри-
вал на задники своих калош - не стерлись ли. Он подошел к клетке лифта и
стал ждать. Подняться ему нужно было только на второй этаж, но он берег
здоровье, да и лифт в Доме Народов полагался бесплатно.
Шахов вошел в отдел быта редакции "Станка", в котором часто печатал-
ся, и, ни с кем не поздоровавшись, спросил:
- Платят у вас сегодня? Ну и хорошо. А что, "милостивый государь" еще
не растратился?
"Милостивым государем" в редакции и конторе звали кассира Асокина. С
него Шахов писал своего героя, и вся редакция, включая самого кассира,
знала это.
Сотрудники отрицательно замотали головами. Шахов пошел в кассу полу-
чать деньги за рассказ.
- Здравствуй, "милостивый государь", - сказал писатель, - ты, я слы-
шал, деньги даешь сегодня.
- Даю, Агафон Васильевич.
Кассир просунул в окошечко ведомость и химический карандаш.
- Вы, я слышал, произведение новое написали? Ребята рассказывали.
- Написал.
- Меня, говорят, описали?
- Ты там самый главный.
Кассир обрадовался.
- Так вы хоть дайте почитать, раз все равно описали.
Шахов достал свежую книжку и карандашом, которым он расписы-
вался в ведомости, надписал на титульном листе: "Тов. Асокину, дружески.
Агафон Шахов".
- На, читай. Тираж десять тысяч. Вся Россия тебя знать будет.
Кассир благоговейно принял книгу и положил ее в несгораемый шкаф на
пачки червонцев.

Глава XVIII. Общежитие имени монаха Бертольда Шварца*

Ипполит Матвеевич и Остап, напирая друг на друга, стояли у открытого
окна жесткого вагона и внимательно смотрели на коров, медленно сходивших
с насыпи, на хвою, на дощатые дачные платформы.
Все дорожные анекдоты были уже рассказаны. "Старгородская правда" от
вторника прочитана до объявлений и покрыта масляными пятнами. Все цыпля-
та, яйца и маслины были съедены.
Оставался самый томительный участок пути - последний час перед Моск-
вой.

- Быково! - сказал Остап, оглянувшись на рванувшуюся назад станцию. -
Сейчас пойдут дачи.
Из реденьких лесочков и рощ подскакивали к насыпи веселенькие дачки.
Были среди них целые деревянные дворцы, блещущие стеклом своих веранд и
свежевыкрашенными железными крышами. Были и простые деревянные срубы с
крохотными квадратными оконцами - настоящие капканы для дачников.
Налетела Удельная, потом Малаховка, сгинуло куда-то Красково.
- Смотрите, Воробьянинов! - закричал Остап. - Видите - двухэтажная
дача. Это дача Медикосантруда*.
- Вижу. Хорошая дача.
- Я жил в ней прошлый сезон*.
- Вы разве медик? - рассеянно спросил Воробьянинов.
- Я буду медиком*.
Ипполит Матвеевич удовлетворился этим странным объяснением. Он волно-
вался. В то время как пассажиры с видом знатоков рассматривали горизонт
и, перевирая сохранившиеся в памяти воспоминания о битве при Калке,
рассказывали друг другу прошлое и настоящее Москвы*, Ипполит Матвеевич
упорно старался представить себе Государственный музей мебели. Музей
представлялся ему в виде многоверстного коридора, по стенам которого
шпалерами стояли стулья. Воробьянинов видел себя быстро идущим между
стульями.
- Как еще будет с музеем мебели, неизвестно. Обойдется?
- Вам, предводитель, пора уже лечиться электричеством. Не устраивайте
преждевременной истерики. Если вы уже не можете не переживать, то пере-
живайте молча.
Не найдя поддержки, Ипполит Матвеевич принялся переживать молча.
Поезд прыгал на стрелках. Глядя на поезд, семафоры разевали рты. Пути
учащались. Чувствовалось приближение огромного железнодорожного узла.
Трава исчезла - ее заменил шлак. Свистали маневровые паровозы. Стрелоч-
ники трубили в рога. Внезапно грохот усилился. Поезд вкатился в коридор
между порожними составами и, щелкая, как турникет, стал пересчитывать
вагоны:
- Белый изотермический, Ташкентская, срочный возврат, годен для рыбы
и мяса, оборудован крючьями.
- Темный дуб, палубная обшивка, мягкие рессоры, спальный вагон прямо-
го сообщения.
- Дюжина товарных Рязано-Уральской дороги. Измараны меловыми знаками.
- Срочный возврат в Баку, нефтяные цистерны.
- Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Вагон-клуб Дорпрофсожа* М-Ка-
занской дороги.
- Раз, два, три... Восемь... Десять... Платформы, груженные лесом.
И вдруг, в стороне, забытый ветеран - обтрепанный вагон-микст* с над-
писью: "Деникинский фронт".
Пути вздваивались.
Поезд выскочил из коридора. Ударило солнце. Низко, по самой земле,
разбегались стрелочные фонари, похожие на топорики. Валил дым. Паровоз,
отдуваясь, выпустил белоснежные бакенбарды. На поворотном кругу стоял
крик. Деповцы загоняли паровоз в стойло.
От резкого торможения хрустнули поездные суставы. Все завизжало, и
Ипполиту Матвеевичу показалось, что он попал в царство зубной боли. По-
езд причалил к асфальтовому перрону.
Это была Москва. Это был Рязанский вокзал - самый свежий и новый из
всех московских вокзалов*.
Ни на одном из восьми остальных московских вокзалов нет таких обшир-
ных и высоких зал, как на Рязанском. Весь Ярославский вокзал, с его
псевдорусскими гребешками* и геральдическими курочками, легко может по-
меститься в его большом зале для ожидания.
Московские вокзалы - ворота города. Ежедневно эти ворота впускают и
выпускают тридцать тысяч пассажиров. Через Александровский вокзал входит
в Москву иностранец на каучуковых подошвах, в костюме для гольфа - шаро-
вары и толстые шерстяные чулки наружу. С Курского попадает в Москву кав-
казец в коричневой бараньей шапке с вентиляционными дырочками и рослый
волгарь в пеньковой бороде. С Октябрьского* выскакивает полуответствен-
ный работник с портфелем из дивной свиной кожи. Он приехал из Ленинграда
по делам увязки, согласования и конкретного охвата. Представители Киева
и Одессы проникают в столицу через Брянский вокзал. Уже на станции Тихо-
нова Пустынь киевляне начинают презрительно улыбаться. Им великолепно
известно, что Крещатик - наилучшая улица на земле. Одесситы тащат с со-
бой тяжелые корзины и плоские коробки с копченой скумбрией. Им тоже из-
вестна лучшая улица на земле. Но это не Крещатик - это улица Лассаля,
бывшая Дерибасовская. Из Саратова, Аткарска, Тамбова, Ртищева и Козлова
в Москву приезжают с Павелецкого вокзала. Самое незначительное число лю-
дей прибывает в Москву через Савеловский вокзал. Это - башмачники из
Талдома, жители города Дмитрова, рабочие Яхромской мануфактуры или уны-
лый дачник, живущий зимою и летом на станции Хлебниково. Ехать здесь в
Москву недолго. Самое большое расстояние по этой линии - сто тридцать
верст. Но с Ярославского вокзала попадают в столицу люди, приехавшие из
Владивостока, Хабаровска и Читы - из городов дальних и больших.
Самые диковинные пассажиры - на Рязанском вокзале. Это узбеки в белых
кисейных чалмах и цветочных халатах, краснобородые таджики, туркмены,
хивинцы и бухарцы, над республиками которых сияет вечное солнце.
Концессионеры с трудом пробились к выходу и очутились на Каланчевской
площади. Справа от них были геральдические курочки Ярославского вокза-
ла*. Прямо против них - тускло поблескивал Октябрьский вокзал, выкрашен-
ный масляной краской в два цвета. Часы на нем показывали пять минут
одиннадцатого. На часах Ярославского вокзала было ровно десять. А пос-
мотрев на темно-синий, украшенный знаками зодиака, циферблат Рязанского
вокзала, путешественники заметили, что часы показывали без пяти десять.
- Очень удобно для свиданий! - сказал Остап. - Всегда есть десять ми-
нут форы.
- Мы куда теперь? В гостиницу? - спросил Воробьянинов, сходя с вок-
зальной паперти и трусливо озираясь.
- Здесь в гостиницах, - сообщил Остап, - живут только граждане, при-
езжающие по командировкам, а мы, дорогой товарищ, частники. Мы не любим
накладных расходов.
Остап подошел к извозчику, молча уселся и широким жестом пригласил
Ипполита Матвеевича.
- На Сивцев Вражек! - сказал он. - Восемь гривен.
Извозчик обомлел. Завязался нудный спор, в котором часто упоминались
цены на овес и ключ от квартиры, где деньги лежат.
Наконец извозчик издал губами звук поцелуя, проехали под мостом, и
перед путниками развернулась величественная панорама столичного города.
Подле реставрированных тщанием Главнауки* Красных ворот расположились
заляпанные известкой маляры со своими саженными кистями, плотники с пи-
лами, штукатуры и каменщики. Они плотно облепили угол Садово-Спасской.
- Запасный дворец, - заметил Ипполит Матвеевич, глядя на длинное бе-
лое с зеленым здание по Новой Басманной.
- Работал я и в этом дворце, - сказал Остап, - он, кстати, не дворец,
а НКПС*. Там служащие, вероятно, до сих пор носят эмалевые нагрудные
знаки, которые я изобрел и распространял. А вот и Мясницкая. Замеча-
тельная улица. Здесь можно подохнуть с голоду. Не будете же вы есть на
первое шарикоподшипники, а на второе мельничные жернова*. Тут ничем дру-
гим не торгуют.
- Тут и раньше так было. Хорошо помню. Я заказывал на Мясницкой гро-
моотвод для своего старгородского дома.
Когда проезжали Лубянскую площадь, Ипполит Матвеевич забеспокоился*.
- Куда мы, однако, едем? - спросил он.
- К хорошим людям, - ответил Остап, - в Москве их масса. И все мои
знакомые.
- И мы у них остановимся?
- Это общежитие. Если не у одного, то у другого место всегда найдет-
ся.
В сквере против Большого театра уже торчала пальмочка, объявляя, всем
гражданам, что лето уже наступило и что желающие дышать свежим воздухом
должны немедленно уехать не менее чем за две тысячи верст.
В академических театрах была еще зима. Зимний сезон был в разгаре. На
афишных тумбах были налеплены афиши о первом представлении оперы "Любовь
к трем апельсинам"*, о последнем концерте перед отъездом за границу зна-
менитого тенора Дмитрия Смирнова* и о всемирно известном капитане с его
шестьюдесятью крокодилами в первом Госцирке.
В Охотном ряду было смятение. Врассыпную, с лотками на головах, бежа-
ли, как гуси, беспатентные лоточники. За ними лениво трусил милиционер.
Беспризорные сидели возле асфальтового чана и с наслаждением вдыхали за-
пах кипящей смолы.
На углу Охотного и Тверской беготня экипажей, как механических, так и
приводимых в движение конной тягой, была особенно бурной. Дворники поли-
вали мостовые и тротуары из тонких, как краковская колбаса, шлангов. Со
стороны Моховой выехал ломовик, груженный фанерными ящиками с папиросами
"Наша марка".
- Уважаемый! - крикнул он дворнику. - Искупай лошадь!
Дворник любезно согласился и перевел струю на рыжего битюга. Битюг
нехотя остановился и, плотно упершись передними ногами, позволил себя
купать. Из рыжего он превратился в черного и сделался похожим на памят-
ник некой лошади. Движение конных и механических экипажей остановилось.
Купающийся битюг стоял на самом неудобном месте. По всей Тверской, Охот-
ному ряду. Моховой и даже Театральной площади машины переменяли скорость
и останавливались. Место происшествия со всех сторон окружали очереди
автобусов. Шоферы дышали горячим бензином и гневом. Зеркальные дверцы их
кабинок распахивались, и оттуда несся крик.
- Чего стал? - кричали с четырех сторон.
- Дай лошадь искупать! - огрызался возчик.
- Да проезжай ты, говорят тебе, ворона!
Собралась большущая толпа.
- Что случилось?
Образовалась такая большая пробка, что движение застопорилось даже на
Лубянской площади. Дворник давно уже перестал поливать лошадь, и осве-
жившийся битюг успел обсохнуть и покрыться пылью; но пробка все увеличи-
валась. Выбраться из всей этой каши возчик не мог, и битюг все еще стоял
поперек улицы.
Посреди содома находились концессионеры. Остап, стоя в пролетке, как
брандмейстер, мчащийся на пожар, отпускал сардонические замечания и не-
терпеливо ерзая ногами.
Через полчаса движение было урегулировано, и путники через Воздвижен-
ку выехали на Арбатскую площадь, проехали по Пречистенскому бульвару и,
свернув направо, очутились на Сивцевом Вражке.
- Направо, к подъезду, - сказал Остап. - Вылезайте, Конрад Карлович,
приехали!
- Что это за дом? - спросил Ипполит Матвеевич.
Остап посмотрел на розовый домик с мезонином и ответил:
- Общежитие студентов-химиков, имени монаха Бертольда Шварца.
- Неужели монаха?
- Ну, пошутил, пошутил. Имени товарища Семашко*.
Как и полагается рядовому студенческому общежитию в Москве, общежитие
студентов-химиков давно уже было заселено людьми, имеющими к химии до-
вольно отдаленное отношение. Студенты расползлись. Часть из них окончила
курс и разъехалась по назначениям, часть была исключена за академическую
неуспешность, и именно эта часть, год из году возрастая, образовала в
розовом домике нечто среднее между жилтовариществом и феодальным посел-
ком. Тщетно пытались ряды новых студентов ворваться в общежитие. Бывшие
химики были необыкновенно изобретательны и отражали все атаки. На домик
махнули рукой. Он стал считаться диким и исчез со всех планов МУНИ*. Его
как будто бы и не было. А между тем он был, и в нем жили люди.
- Где же мы здесь будем жить? - с беспокойством спросил Ипполит Мат-
веевич, когда концессионеры, поднявшись по лестнице во второй этаж,
свернули в совершенно темный коридор.
- В мезонине. Свет и воздух, - ответил Остап.
Внезапно в темноте, у самого локтя Ипполита Матвеевича, кто-то шумно
засопел. Ипполит Матвеевич отшатнулся.
- Не пугайтесь, - заметил Остап, - это не в коридоре. Это за стеной.
Фанера, как известно из физики, лучший проводник звука... Осторожнее...
Держитесь за меня... Тут где-то должен быть несгораемый шкаф.
Крик, который сейчас же издал Воробьянинов, ударившись грудью об ост-
рый железный угол, показал, что шкаф действительно где-то тут.
- Что, больно? - осведомился Остап.